Падая
Виктория Алексеева
2021
Виктория Алексеева
2021
ПАДАЯ
– Ну ты, это, че грустная такая? Нормально всё будет! – рывком ко мне наклоняется мужчина и улыбается. Впалое желтое лицо с безумными глазами, расфокусированный взгляд задерживается долго. Я замираю. По спине ползут мурашки. У меня дергается губа – я хочу улыбнуться в ответ, но не могу и не успеваю – санитар оттаскивает мужчину под руку.
Подходит врач, закатывает на нём рукав грязной рубашки. Я вижу глубокую язву у сгиба локтя. Врач указывает на неё и поднимает глаза на пациента:
– Сколько ты будешь еще так – приходить сюда, таскаться, уходить? – её голос жесткий.
Мужчина безразлично смотрит прямо перед собой. Дергает вниз руку и невнятно мычит:
– Лёха приедет, он обещал… Мне плохо.
– Тебе нужно в инфекционку, я говорила.
– Не хочу! – он истерично вскидывается.
Врач нервно взмахивает рукой. Санитар отводит мужчину вглубь желтого больничного коридора – он не сопротивляется. Весь как-то обваливается, оседает вниз – и от его «нормально» меня начинает подташнивать. Он то гундёжно просит ему помочь, то взвизгивает: «не имеете права!», «отпустите».
Серый коридор городской клинической больницы №34 – сюда меня привезли на «скорой». Здесь пациентов принимают несколько молодых врачей, ещё улыбчивых, – в крохотных закутках, разделенных грязными шторами. Это они называют «кабинетами».
У меня сломаны обе ноги, но я об этом пока не знаю. Катя, моя подруга, стоит позади меня – я сижу на лавке. Обернувшись, я вижу, как у неё сползает лицо. Она стискивает рукой моё плечо. Прослеживаю Катин взгляд.
В углу, прямо в коридоре, на кушетке лежит женщина – у неё огромный, раздутый живот. Кажется, что она беременна, но выглядит настолько старой и измученной, что это, наверное, невозможно. У изголовья кушетки сухой, серый старик. Он держит руками край койки, чтобы устоять на ногах. В глубоких морщинах у глаз собираются слёзы.
– Как я слышала, у неё воспалился желчный пузырь. Кажется, он прощается с ней. Чистилище, – шепчет Катя. У неё идеально ровный голос, но я вижу, как выступают суставы челюстей, когда она стискивает зубы. Она держится посреди этого ада с ровной спиной – кажется, что хочет меня успокоить.
***
К нашей лавке сворачивает молодой врач – один из тех, кто принимает привезенных сюда и приехавших. На нём шапочка как будто перешитая из детской плюшевой простыни: мягкой и с мультяшными медведями, разбросанными по ткани. Он не представляется, просто кивает мне:
– Что случилось?
– Я спрыгнула с забора, довольно неудачно, – я издаю нервический смешок, который никто не поддерживает, и неуклюже вытаскиваю ноги из кроссовок с распущенными шнурками. Зашнуровать не получается – мои лодыжки и стопы раздулись в два раза.
– Как это случилось?
– Я занимаюсь руфингом. Это когда лазают по крышам и прыгают с заборов, – я не знаю, зачем вру, но сейчас мне это кажется до ужаса смешным, поэтому я сохраняю в голосе напускную серьёзность.
Врач, кажется, успевает оценить плачевное состояние моих ног, и поэтому изображает удивление. Наверное, он хочет меня подбодрить:
– Правда?
– Нет.
Мы на секунду встречаемся взглядами. Мы оба не знаем, зачем разыгрывали этот спектакль, но я точно понимаю – он почувствовал то же, что и я. Ощущение, что комичность бесполезна.
***
Врач наклоняется, я успеваю выхватить глазами имя с его бейджа: «Александр». Он трогает мои стопы и спрашивает: «Здесь больно?». Я мотаю головой. Единственное, что я чувствую своими ногами – жар и прикосновение пальцев.
Я усаживаюсь в инвалидное кресло – сама, потому что в больнице не хватит персонала всех пересаживать. Не чувствую ног. Появляется санитарка – юркая и болтливая, но с такими усталыми глазами, какие бывают только у персонала травмпунктов. Катя остаётся где-то за спиной, а меня в коляске толкает вперед санитарка – вниз на лифте, в котором вручную закрываются дверцы, и вглубь желтых подземных коридоров, где мигают лампочки. Нужна компьютерная томография.
Чем дольше меня везут по этим коридорам, тем хуже мне становится. Лабиринты под больницей похожи на катакомбы, вырытые ещё во времена войны. Сейчас здесь рентгены, какие-то служебные помещения и голый бетонный пол.
Кабинет рентгенолога в подвале. Здесь сыро, пусто, и пол напоминает змеиную чешую – сплошь белые выбоины в сером бетоне. Я смотрю в пол, потому что меня начинает тошнить. Почти в бреду подписываю какие-то бумаги: о том, что отрицаю беременность, о том, что согласна на обследование с помощью КТ.
Обратный путь из кабинета в подвале до приёмного отделения кажется короче. Время замирает только тогда, когда приходится пересаживаться, поджимая ноги, с кушетки рентгена назад в инвалидное кресло.
Когда результаты томографии готовы, Александр снова оказывается рядом. Худой, бледный, с большими и напуганными синими глазами:
– Честно, я ни разу такого не видел. Перелом обеих таранных костей, в одной стопе со смещением. Когда людей привозят с такими травмами, они обычно без сознания.
Я чувствую, как к горлу подступает ком:
– Что теперь делать?
– Вам нужно будет проконсультироваться с другими специалистами, но здесь, боюсь, не обойдется без операции.
Внутри что-то обрывается. Я не слышу, что дальше говорит Александр – в голове пульсирует последнее воспринятое мной слово: «операция». Я чувствую только инвалидное кресло под собой и стойкий запах спирта в больничном коридоре. Где-то эхом слышу обрывок фразы, брошенной мне врачом: «ни разу такого не видел». Я чувствую, как на глазах выступают слёзы. Я понимаю, что мне не помогут – только не здесь, только не Александр.
Приходится собираться с силами, чтобы спросить:
– Вы делаете такие операции, или есть смысл обращаться в частные клиники?
Александр на секунду запинается:
– Если есть возможность, я бы посоветовал обратиться куда-нибудь, в НИИТО или в «Авиценну».
Я молча киваю.
***
Всё это случилось в мае 2019 года. Сейчас я учусь в Петербурге. Сейчас я могу ходить. От Новосибирска, где были эти желтые больничные стены и испуганный взгляд молодого врача, меня отделяет три тысячи и ещё немного километров. Там, дома, мои сломанные ноги были целой историей. На диване, в гипсе почти до колен, я провела конец десятого класса и последнее по-настоящему школьное лето. Приходили мои подруги, передавали соболезнования родителей. Мать постоянно с кем-то говорила по телефону, родственники передавали ей конверты – на операцию. Как будто я этого не видела и ни о чем не знала.
Мама запрещала мне без надзора перебираться с дивана на инвалидное кресло – боялась, что я упаду. Я тоже боялась, но не могла подать виду. С капризной настойчивостью, как только появлялась возможность, я втискивалась в коляску и делала круг по квартире. По той её части, где в дверных проёмах между комнатами не было высоких порогов. Подобный порог в туалете отцу пришлось открутить.
Моя тетрадь – это не плачь и не крик о помощи. Она не про поиск понимания и даже не про семнадцатилетнюю девочку в инвалидном кресле. Настоящей колясочницей я не стала. Моя тетрадь – это попытка проанализировать произошедшее. Без усмешек, без самоиронии и издевательств, по-честному.
Громко было бы сказать, что все мои ровесники (мне девятнадцать) потеряли способность быть искренними, выросшие на цинично-насмешливых мультиках про Багза Банни, Тома и Джерри. Но я, оказавшись пригвождённой к кровати, потеряла её часть. Тогда все вокруг только и делали, что соболезновали, плакали или беспокоились. Запрещали мне самые простые вещи, думая, что я не в состоянии с ними справиться. Недавно я поняла, что сейчас о своих проблемах, печалях и неуверенностях мне проще молчать, чем говорить. Проще смеяться, если я упала, чем заплакать – даже если будет по-настоящему больно.
Активистки, ратующие за ментальное здоровье в моей ленте Instagram, уже лет пять пытаются мне объяснить, что слёзы – это не показатель слабости. Но мне кажется, что когда я перестаю иронизировать и честно говорю о своих проблемах, я становлюсь уязвимой и несвободной. Как будто чужие переживания обо мне ложатся на мои плечи грузом.
Моя тетрадь – это попытка осмыслить моё прошлое, которая должна мне помочь объясниться с собой настоящей. Держа её в руках, я уже чувствую себя значительно уязвимее, чем была. Как будто показываю всем свои слёзы и слабости. Вместе с тем я понимаю, что становлюсь сильнее – учусь доверять свои чувства читателю, который вполне может иметь для меня очень конкретные имя и лицо. Это размышление о слабости и силе, честности – по крайней мере, честности с собой.
В голове устойчиво закрепилась картинка: мне шестнадцать, я листаю комиксы DC и понимаю – пока Джокер смеётся, его невозможно победить. Желание казаться сильнее, чем на самом деле являешься, не моя личная проблема. Поэтому, возможно, читатель найдёт себя на страницах. Среди иллюстраций монструозных ног, нереалистичных портретов невыдуманных людей и запечатлённых эмоций неизвестной ему девчонки. Возможно, читателя моя история заставит заглянуть в зеркало: не найдет ли он у себя комплекса смеющегося триумфатора? Нет ли у читателя желания всегда быть Арлекином, который стыдится проиграть слабому и плачущему Пьеро?
Быть искренним – это не слабость. Быть искренним – это верить себе, людям вокруг, и в своей вере быть сильнее всех циников и пересмешников.
– Ну ты, это, че грустная такая? Нормально всё будет! – рывком ко мне наклоняется мужчина и улыбается. Впалое желтое лицо с безумными глазами, расфокусированный взгляд задерживается долго. Я замираю. По спине ползут мурашки. У меня дергается губа – я хочу улыбнуться в ответ, но не могу и не успеваю – санитар оттаскивает мужчину под руку.
Подходит врач, закатывает на нём рукав грязной рубашки. Я вижу глубокую язву у сгиба локтя. Врач указывает на неё и поднимает глаза на пациента:
– Сколько ты будешь еще так – приходить сюда, таскаться, уходить? – её голос жесткий.
Мужчина безразлично смотрит прямо перед собой. Дергает вниз руку и невнятно мычит:
– Лёха приедет, он обещал… Мне плохо.
– Тебе нужно в инфекционку, я говорила.
– Не хочу! – он истерично вскидывается.
Врач нервно взмахивает рукой. Санитар отводит мужчину вглубь желтого больничного коридора – он не сопротивляется. Весь как-то обваливается, оседает вниз – и от его «нормально» меня начинает подташнивать. Он то гундёжно просит ему помочь, то взвизгивает: «не имеете права!», «отпустите».
Серый коридор городской клинической больницы №34 – сюда меня привезли на «скорой». Здесь пациентов принимают несколько молодых врачей, ещё улыбчивых, – в крохотных закутках, разделенных грязными шторами. Это они называют «кабинетами».
У меня сломаны обе ноги, но я об этом пока не знаю. Катя, моя подруга, стоит позади меня – я сижу на лавке. Обернувшись, я вижу, как у неё сползает лицо. Она стискивает рукой моё плечо. Прослеживаю Катин взгляд.
В углу, прямо в коридоре, на кушетке лежит женщина – у неё огромный, раздутый живот. Кажется, что она беременна, но выглядит настолько старой и измученной, что это, наверное, невозможно. У изголовья кушетки сухой, серый старик. Он держит руками край койки, чтобы устоять на ногах. В глубоких морщинах у глаз собираются слёзы.
– Как я слышала, у неё воспалился желчный пузырь. Кажется, он прощается с ней. Чистилище, – шепчет Катя. У неё идеально ровный голос, но я вижу, как выступают суставы челюстей, когда она стискивает зубы. Она держится посреди этого ада с ровной спиной – кажется, что хочет меня успокоить.
***
К нашей лавке сворачивает молодой врач – один из тех, кто принимает привезенных сюда и приехавших. На нём шапочка как будто перешитая из детской плюшевой простыни: мягкой и с мультяшными медведями, разбросанными по ткани. Он не представляется, просто кивает мне:
– Что случилось?
– Я спрыгнула с забора, довольно неудачно, – я издаю нервический смешок, который никто не поддерживает, и неуклюже вытаскиваю ноги из кроссовок с распущенными шнурками. Зашнуровать не получается – мои лодыжки и стопы раздулись в два раза.
– Как это случилось?
– Я занимаюсь руфингом. Это когда лазают по крышам и прыгают с заборов, – я не знаю, зачем вру, но сейчас мне это кажется до ужаса смешным, поэтому я сохраняю в голосе напускную серьёзность.
Врач, кажется, успевает оценить плачевное состояние моих ног, и поэтому изображает удивление. Наверное, он хочет меня подбодрить:
– Правда?
– Нет.
Мы на секунду встречаемся взглядами. Мы оба не знаем, зачем разыгрывали этот спектакль, но я точно понимаю – он почувствовал то же, что и я. Ощущение, что комичность бесполезна.
***
Врач наклоняется, я успеваю выхватить глазами имя с его бейджа: «Александр». Он трогает мои стопы и спрашивает: «Здесь больно?». Я мотаю головой. Единственное, что я чувствую своими ногами – жар и прикосновение пальцев.
Я усаживаюсь в инвалидное кресло – сама, потому что в больнице не хватит персонала всех пересаживать. Не чувствую ног. Появляется санитарка – юркая и болтливая, но с такими усталыми глазами, какие бывают только у персонала травмпунктов. Катя остаётся где-то за спиной, а меня в коляске толкает вперед санитарка – вниз на лифте, в котором вручную закрываются дверцы, и вглубь желтых подземных коридоров, где мигают лампочки. Нужна компьютерная томография.
Чем дольше меня везут по этим коридорам, тем хуже мне становится. Лабиринты под больницей похожи на катакомбы, вырытые ещё во времена войны. Сейчас здесь рентгены, какие-то служебные помещения и голый бетонный пол.
Кабинет рентгенолога в подвале. Здесь сыро, пусто, и пол напоминает змеиную чешую – сплошь белые выбоины в сером бетоне. Я смотрю в пол, потому что меня начинает тошнить. Почти в бреду подписываю какие-то бумаги: о том, что отрицаю беременность, о том, что согласна на обследование с помощью КТ.
Обратный путь из кабинета в подвале до приёмного отделения кажется короче. Время замирает только тогда, когда приходится пересаживаться, поджимая ноги, с кушетки рентгена назад в инвалидное кресло.
Когда результаты томографии готовы, Александр снова оказывается рядом. Худой, бледный, с большими и напуганными синими глазами:
– Честно, я ни разу такого не видел. Перелом обеих таранных костей, в одной стопе со смещением. Когда людей привозят с такими травмами, они обычно без сознания.
Я чувствую, как к горлу подступает ком:
– Что теперь делать?
– Вам нужно будет проконсультироваться с другими специалистами, но здесь, боюсь, не обойдется без операции.
Внутри что-то обрывается. Я не слышу, что дальше говорит Александр – в голове пульсирует последнее воспринятое мной слово: «операция». Я чувствую только инвалидное кресло под собой и стойкий запах спирта в больничном коридоре. Где-то эхом слышу обрывок фразы, брошенной мне врачом: «ни разу такого не видел». Я чувствую, как на глазах выступают слёзы. Я понимаю, что мне не помогут – только не здесь, только не Александр.
Приходится собираться с силами, чтобы спросить:
– Вы делаете такие операции, или есть смысл обращаться в частные клиники?
Александр на секунду запинается:
– Если есть возможность, я бы посоветовал обратиться куда-нибудь, в НИИТО или в «Авиценну».
Я молча киваю.
***
Всё это случилось в мае 2019 года. Сейчас я учусь в Петербурге. Сейчас я могу ходить. От Новосибирска, где были эти желтые больничные стены и испуганный взгляд молодого врача, меня отделяет три тысячи и ещё немного километров. Там, дома, мои сломанные ноги были целой историей. На диване, в гипсе почти до колен, я провела конец десятого класса и последнее по-настоящему школьное лето. Приходили мои подруги, передавали соболезнования родителей. Мать постоянно с кем-то говорила по телефону, родственники передавали ей конверты – на операцию. Как будто я этого не видела и ни о чем не знала.
Мама запрещала мне без надзора перебираться с дивана на инвалидное кресло – боялась, что я упаду. Я тоже боялась, но не могла подать виду. С капризной настойчивостью, как только появлялась возможность, я втискивалась в коляску и делала круг по квартире. По той её части, где в дверных проёмах между комнатами не было высоких порогов. Подобный порог в туалете отцу пришлось открутить.
Моя тетрадь – это не плачь и не крик о помощи. Она не про поиск понимания и даже не про семнадцатилетнюю девочку в инвалидном кресле. Настоящей колясочницей я не стала. Моя тетрадь – это попытка проанализировать произошедшее. Без усмешек, без самоиронии и издевательств, по-честному.
Громко было бы сказать, что все мои ровесники (мне девятнадцать) потеряли способность быть искренними, выросшие на цинично-насмешливых мультиках про Багза Банни, Тома и Джерри. Но я, оказавшись пригвождённой к кровати, потеряла её часть. Тогда все вокруг только и делали, что соболезновали, плакали или беспокоились. Запрещали мне самые простые вещи, думая, что я не в состоянии с ними справиться. Недавно я поняла, что сейчас о своих проблемах, печалях и неуверенностях мне проще молчать, чем говорить. Проще смеяться, если я упала, чем заплакать – даже если будет по-настоящему больно.
Активистки, ратующие за ментальное здоровье в моей ленте Instagram, уже лет пять пытаются мне объяснить, что слёзы – это не показатель слабости. Но мне кажется, что когда я перестаю иронизировать и честно говорю о своих проблемах, я становлюсь уязвимой и несвободной. Как будто чужие переживания обо мне ложатся на мои плечи грузом.
Моя тетрадь – это попытка осмыслить моё прошлое, которая должна мне помочь объясниться с собой настоящей. Держа её в руках, я уже чувствую себя значительно уязвимее, чем была. Как будто показываю всем свои слёзы и слабости. Вместе с тем я понимаю, что становлюсь сильнее – учусь доверять свои чувства читателю, который вполне может иметь для меня очень конкретные имя и лицо. Это размышление о слабости и силе, честности – по крайней мере, честности с собой.
В голове устойчиво закрепилась картинка: мне шестнадцать, я листаю комиксы DC и понимаю – пока Джокер смеётся, его невозможно победить. Желание казаться сильнее, чем на самом деле являешься, не моя личная проблема. Поэтому, возможно, читатель найдёт себя на страницах. Среди иллюстраций монструозных ног, нереалистичных портретов невыдуманных людей и запечатлённых эмоций неизвестной ему девчонки. Возможно, читателя моя история заставит заглянуть в зеркало: не найдет ли он у себя комплекса смеющегося триумфатора? Нет ли у читателя желания всегда быть Арлекином, который стыдится проиграть слабому и плачущему Пьеро?
Быть искренним – это не слабость. Быть искренним – это верить себе, людям вокруг, и в своей вере быть сильнее всех циников и пересмешников.
Мои рисунки никогда не были похожи на реальных людей. Воображаемые персонажи моих историй не были живыми. Они существовали только для меня и нескольких друзей, с которыми я ими делилась. Они смотрели на мир глазами-пуговками и смущенно улыбались со страниц, если я показывала их кому-то новому.
В прошлом году я поступила в Санкт-Петербург, на факультет журналистики, и это изменилось. Вместо карикатурных лиц с огромными ушами – портретные фотографии. Вместо химеричных героев, сложенных из черт десятка знакомых, – настоящие люди. То, что я создам, увидят многие. И я должна быть ответственна за это.
Короче, проще, полезнее. Читателю нужно сказать то, что ему важно. Читатель должен услышать то, что ему бы хотелось.
А если хотелось мне – я открывала заметки и писала. Писала про дождь, про ощущение нежданного счастья и про случайных прохожих, которые улыбались не мне и настукивали пальцами ритм по телефону. Писала выдуманные истории, рисовала ненастоящих людей.
Я попала на выставку случайно. В кабинет, где по стенам гуляют буквы, меня пригласила Даша. Я знаю её с того времени, когда рисунки ручкой жили на полях тетрадей, в которых я решала пробники ЕГЭ. Мы познакомились тогда, когда мои тексты были только моими.
«Тетрадь», о которой я узнала благодаря тому, что любила писать в заметках на телефоне, стала для меня возможностью ими поделиться. В этом проекте моя привычка рефлексировать в тексте, рисунки с неправильной анатомией и приобретенное на факультете умение делиться написанным соединились. Это моя «Тетрадь», но она же – общая. Я рассказала о том, о чем хотела рассказать. Я не думала, что это будет полезно кому-то ещё, но мой читатель прочитает то, что захочет прочитать.
В прошлом году я поступила в Санкт-Петербург, на факультет журналистики, и это изменилось. Вместо карикатурных лиц с огромными ушами – портретные фотографии. Вместо химеричных героев, сложенных из черт десятка знакомых, – настоящие люди. То, что я создам, увидят многие. И я должна быть ответственна за это.
Короче, проще, полезнее. Читателю нужно сказать то, что ему важно. Читатель должен услышать то, что ему бы хотелось.
А если хотелось мне – я открывала заметки и писала. Писала про дождь, про ощущение нежданного счастья и про случайных прохожих, которые улыбались не мне и настукивали пальцами ритм по телефону. Писала выдуманные истории, рисовала ненастоящих людей.
Я попала на выставку случайно. В кабинет, где по стенам гуляют буквы, меня пригласила Даша. Я знаю её с того времени, когда рисунки ручкой жили на полях тетрадей, в которых я решала пробники ЕГЭ. Мы познакомились тогда, когда мои тексты были только моими.
«Тетрадь», о которой я узнала благодаря тому, что любила писать в заметках на телефоне, стала для меня возможностью ими поделиться. В этом проекте моя привычка рефлексировать в тексте, рисунки с неправильной анатомией и приобретенное на факультете умение делиться написанным соединились. Это моя «Тетрадь», но она же – общая. Я рассказала о том, о чем хотела рассказать. Я не думала, что это будет полезно кому-то ещё, но мой читатель прочитает то, что захочет прочитать.
